Глава 3

                                                       Суд

       15 мая  лета 7099-го  в  Угличе случилось страшное. И никто тогда предположить не мог,  что  это  только начало  большой беды, нависшей  не над одним Угличем,  а  над всей страной.

         Уже через три дня, восемнадцатого числа, в город прибывает следственная комиссия.

Возглавлял её князь Василий Шуйский. Кроме него в комиссию входил: митрополит  Крутицкий Геласий, боярин  Андрей Клешнин (тот самый,  который и рекомендовал Годунову послать  в Углич Дьяка  Михайла Битяговского со товарищи для  досмотра  за Нагими)  да дьяк Вылузгин.

         Андрею Клешнину  и приказал Борис Годунов, кроме прочего, следить  за делами комиссии.

         Вот только никто понять не мог, как это Годунов сумел собрать всех так быстро.

         Бояре Нагие тоже недоумевали. Они сделали  всё,  чтобы  упредить действия москвичей: сразу же после трагедии снарядили гонцов в Москву, чтобы известить  царя Фёдора о гибели его младшего брата. Поговаривали, будто люди Годунова сумели перехватить посланников, а грамоту доставили Борису. Тот велел её уничтожить и написать новую, в которой указывалась бы вина Нагих, что недосмотрели они, что творилось на княжем дворе.

         Вместе с комиссией приехало около тысячи стрельцов. Комиссия  заседала  на Левой стороне, за рекой  Корожечной  в Красном селе. Туда и возили на лодках подозреваемых и свидетелей.

         Начались повальные аресты. Город кишел стрельцами:  то тут,  то там мелькали зелёные, красные кафтаны, жёлтые юфтевые сапоги. Десятники и сотники, тысяцкие и воеводы одеты побогаче: сапоги  из красного сафьяна,  сабли с чернёным серебром, собольи шапки да и на лошадях-то бархатные  чепраки, - сразу  видно,  московская знать. Они  же чудили, как хотели, бражничали в кружалах¹⁵, бесновались, по  избам  шатались,  всячески  безобразничали, благо контроля над ними никакого не было. Не  раз  случались  стычки между угличскими посадскими, стрельцами и московскими ратниками.

         На въезде в город, прямо у Кобыльегорской  дороги стоял  маленький  кабачок. Раньше сюда заходили все, кто после  дальней дороги хотел передохнуть. Стоял он неподалёку от странного огромного камня, на котором неизвестно кем  выбита  куриная  лапа в поларшина  величиной, отчего  место это,  видимо,  и  назвали Петухами, рядом  были  две деревянные церкви Николая Чудотворца и Рождества Богородицы. В кабаке было душно,  парко от  скопища  людей.  Москвичи  чувствовали  себя  здесь полными хозяевами, занимали большую часть дубовых столов. Лишь  в  углу  кучкой  сидели угличане. Среди последних выделялся один стрелец в красном выгоревшем кафтане. Рядом сидели мужичонка в серой однорядке¹⁶ и такого же цвета колпаке, огромный черноволосый и чернобровый кучерявый детина – кузнец, судя по мощному  телосложению, да  ещё  двое ничем непримечательных человека. Они сидели тихо в углу, пили бражку и поглядывали  на  шумевших  вокруг пьяных стрельцов.

         - Сколь шуму-то навели, а, Ванюша! – Обратился к стрельцу мужичок в однорядке.

         - Да-а! Этак-то тоже негоже… Озверели люди… - Вздохнул стрелец.

         - Мы намедни с Гаврилой,- произнёс мужичок в однорядке, кивая на чернобородого, видали, как  в слободе у нас шастали вон енти. Мужика одного затоптали лошадьми… Даром пропал… А этакой рукодельник, кузня  одна из лучших была.

         - Верно, Ефим!.. – Промычал чернобородый Гаврила, отпивая из ковша бражку.

         Допросы угличан шли  вовсю. Кои несговорчивы были, их пытали.  Шуйский, Клешнин да Вылузгин сами присутствовали на дознаниях.

         - Говори, кто мутил народ? – Вопрошали измученного человека.

         - Не ведаю… Откуда знать-то мне…

         - А ведь знаешь! Уж не Нагие ли? А!!!

         - Так ить меня меня вовсе не было… когда … подняли… бунт…

         - Ишь ты, не было! Хороша отговорка! А  Митька,  твой сосед  сам признал, будто ты хвалился, как Нагих слушал. Знашь, пошто государевых людей побили?

         - Крест… истинный, не ведаю… А-а-а!!! – Прижигали пятки калёным железом.

         Тут же на дыбе растягивали стрельца, участвовавшего в восстании.

         - Пошто расправу учинили над государевыми людьми?

         - Убийцы… царевича… - Проскрежетал зубами стрелец.

         Палач кнутом полосанул по голой спине служивого.

         - У-у-у! – Вырвалось из сжатых окровавленных губ.

         - Кто поведал тебе, будто царевича убили? Ответ держи!

         - Народ видел…

         - А Нагие что? Мишка Нагой что делал?

         - Не ведаю про них…

         - Пиши, дьяк: он де и говорит, царевич де сам на нож наткнулся, мол народ  так говорил, а Нагие же шум подняли… Все видали сие.

         Следующее утро было печальным  для  всего города. На Соборной площади собрался народ. Что-то шумно обсуждали, но в шуме этом  не было обычной суеты и чувствовалось какое-то  напряжёние. В  центре  площади  стояло несколько  повозок, на подводах сидели стрельцы. Несколько стрельцов, видимо, званием пониже, ходили вокруг телег, осматривая лошадиную сбрую.

         - Как, ещё не начали? – Спросил Иван у рыжего мужичка в рваном зипуне.

         - Не-е. Ищё собираются.

         - Ефим! Подь сюды, здесь виднее.

         - Мы здесь, идём, - Кричали Ефим и Гаврила, протискиваясь сквозь толпу.

         - Вон идут! – Зашумели вокруг.

         - Нонче приговор узнаем…

         - Когда всё это кончится!

         - Кажный день одни зверства…

         - Смотри-тка!..

         На деревянный помост вышел дьяк с грамотой в руках, развернул её, начал размеренно, с расстановкой читать.

         Народ стоял, затаив дыхание. В этой длинной грамоте были приговоры  ждавшим  до сего дня своей участи бунтовщикам. Первым среди виновников объявили колокол со Спасо-Преображенской  колокольни, осужденный  за то, что напрасно поднял народ на смуту.

         - Сбросить сей колокол с  колокольни,- произнёс дьяк, -  затем  сечь его плетьми двенадцатью  ударами по количеству убитых государевых  людей, рвать язык ему, аки вору, и ухо одно отсечь, потом выслать вероотступника в ссылку, в Сибирь!

         После этих слов  раздался грохот: с колокольни упал колокол. Тот самый, что звонил в день смерти царевича. Его затащили на лобное место. Все вдруг увидели, что колокол-то не  разбился, будто  заявив: «Я  так просто  не сдамся!»  Подбежали московские стрельцы. Один схватил топор и стал обухом стучать по уху колокола, но бронза не давалась. Ему начал помогать товарищ. С горем пополам одолели – ухо откололось. Тем же топором отсекли кожаный ремень – отвалился язык. Затем палач стал бить плетью колокол. Дьяк считал.

         Но не вызвало смеха это чудное  наказание  у  народа, ведь плети, падающие на колокол, будто жгли спины каждого из присутствующих.

         - Уф!  И колокол-то пострадал. Как живого наказали!.. – Послышался  чей-то негромкий голос.

         Наказанный колокол взгромоздили на одну из повозок.

         А  процесс  продолжался. Вновь  зачитывалась  грамота. Теперь  её слушали и приведённые сюда осуждённые. Нелёгкая их ждала судьба. Коим резали языки, коим выкалывали глаза. Теперь  должны они  были  прожить всю оставшуюся  жизнь, не видя солнечного света либо не имея возможности выразить словами свои чувства.

         Несколько человек секли плетьми при всём народе.

         Тяжёлые вздохи толпы сопровождали каждое деяние палачей.

         Каждому из тех, кого причисляли к виновным, было уготовано своё наказание.

         Вот на всю площадь разразился  бабий плач. Так завершился  приговор  шестидесяти семьям,  которые  сейчас грузили  своё нехитрое имущество и в сопровождении вооружённых стрельцов двинулись в далёкую Сибирь.

         Пустел и пустел с каждым днём древний город.

         В  задымлённом, полутёмном  кабаке  на  скамейках, за дубовыми столами сидят несколько  мужиков. Уже успевшие порядком  поглотить хмельного они вели длинный разговор,  который,  как  и полагается в этих случаях, не обошёл и дел государственных. Так уж на Руси повелось издревле, что ни один разговор, а  тем более пьяный без государевых дел не обходился.

         - Тижело Руси приходится!–Сказал черноволосый, бородатый Гаврила. Он был в холщёвой рубахе, с медным крестом на широкой волосатой груди.

         - Да!.. – подтвердили сидящие: Чего уж там и говорить!

         - И обидно, робяты, становится: куды ни глянь – всё простой мужик терпит! Я вот думаю, чего он терпит, кто в том виноват?

         - Но ты, тс-сы! – напугались остальные.

         - А чё, тсы! Я ведь хотел сказать: терпит  из-за  самого себя! Сам  виноват, что  дурак такой. Кто куда ни позовёт, за тем и пойдёт! Я так предполагаю…

         - Человек  предполагает, а  Господь располагает, Гаврила. Поэтому, что бы мы ни думали, а сделать ничего не можем. – Произнёс молчавший доселе мужик.

         - Ты  правильно сказал, только на  что, ответь, Господь думать человека заставил? А? Не заешь! И я не знаю. А ты, Ефимка?

         - Давай лучше выпьем.

         - У Ефима одна забота! – Засмеялись кругом.

         Ефим опрокинул ещё ковшик, сунул солёный огурец в  рот, скинул однорядку,  хлопнул по груди, по коленкам и под собственное пение пустился в пляс.

         - Ох, и давай же ты, Ефим!– Крикнул Гаврила  и  прыгнул  к  нему, приседая. От этой пляски  затряслась  посуда  на столе  и на полках. Мужики, собравшиеся вокруг, хлопали в ладоши, подпевали.

         - Эх! Жизнь развесёлая! – Воскликнул Ефим. – Давай, мужики, с нами!

         В это время кабацкая дверь отворилась, сквозь хмельной туман  все увидели зелёный стрелецкий кафтан.

         - Чего йта за гулянье у вас, а, мужички?

         - Весело, вот и гуляем.

         - А чего, нельзя что ли?

         - Да надо бы оградиться от сего. Да!

         - Слышь, мил человек, - подскочил  Ефим  с  ковшом, - а  ты с нами за государя – батюшку, Бориса Фёдорыча не выпьешь? –Сказал он это, с усмешкой глядя на сотоварищей, мол как и что годуновец делать будет.

         - А ты не оговорился, царя-то Фёдором Иванычем кличут! – Грозным голосом произнёс москвич.

         - Царя-то Фёдором Иванычем, а государя – Борисом Фёдорычем… Дак как?

         - За государя… за Бориса Фёдорыча, говоришь?.. – Колебался стрелец, думая, как бы не посрамить себя, ведь был же здесь какой-то подвох. – Ну это можно.

         Стрелец  приложился  к ковшу и медленно, отклоняясь назад всем телом, пил  хмельное. А Ефим  довольным взглядом следил, как удаются его проделки.

         - Присаживайся, служивый, к нашему столу, закуси. – Обрадовались мужики новому собеседнику.

         - Да не густо тут у вас.

         - Чем богаты, тем и рады.

         - А чё сделаешь-то, везде так! – Вздохнул кто-то.

         - Только нет нужды кручиниться, что жратвы-то не  хватает,  а  не то  так  и помрём с тоски! – Подзадорил Ефим окружающих.

         - Правильно! – Подхватил Гаврила. – Вон  Ефим  брюхо весельем набивает! Ха-ха!

         Стрелец, тоже изрядно захмелевший, засмеялся вместе со всеми.

         - А кличут-то хоть как тебя, друже?

         - Евстигнеем…

         - И откель это ты? – Поинтересовались угличане.

         - Как откель, из дому!

         - Понятно, что не с задворок. Родом-то откель?

         - А! С Москвы. Да! С неё, матушки.

         - А  какая  она, Москва-то? – Задумчиво,  опершись подбородком  в  ладонь,  спросил Ефим. – Сроду не видывал, а охота…

         - Как какая? Известно дело, златоглавая! Да!

         - А ещё?

         - Белокаменная! – Отвечал  стрелец,  сильно напрягаясь,  но видно  было,  что  мысли его уже путались от выпитого, отчего услышать  что-то  вразумительное  теперь было уже трудно.

         - Э-э! Брат,  да с тобой каши не сваришь. – Махнул рукой Гаврила. – Мы же тебя русским языком спрашиваем:  красив ли стольный град, палаты какие у государя ну и прочее.

         - А чё ж сразу так не сказали! Город,  прямо  скажу,  огромный, народу  тьма! А государь живёт в хоромах страшно красивых.

         - А ты-то сам видывал его?

         - Кого?

         - Да Бориса-то Фёдорыча.

         - Как же не видывать. Я и Фёдора Иваныча и Бориса Фёдорыча  видывал. Служил-то я в Кремле. Вот  здесь  управимся с делами да снова туда. Да! Неугодных государю людей мы фить! – Присвистнул  Евстигней, проведя  ладонью  по  шее. – Чтоб  другим неповадно было! Да! Я и сам кого надо могу! – Стрелец схватился за саблю. – Пусть только укажут!

         - Но ты потиша! Ишь, тожа  нашёлся  Аника-воин! – Перехватил руку Гаврила.- Тута идёт разговор по-душам и зачем в дурь лезть. Успокоился, герой? Ну и молодец.

         Вскоре Евстигней уронил голову на стол и захрапел.

         - Свирепствуют волки, в лесах воючи.- Покачал головой Ефим.

         Вышли на улицу.

         - Гаврил, а  Гаврил? – Бормотал Ефим. – Чё йта земля качается, как лодка на воде?

         - А чёрт её знает! Наверно ветер дует. – Предположил Гаврила.

         - А где ентот?.. Ну, как его?.. Евтсингей?

         - Кто?

         - Евнитсгей…

         - Евстигней?

         - Да…

         - Тут был да пропал…

         - Темнотища! – Произнёс  Ефим, споткнулся  и  упал. – Чё йта  тут? Гаврил? Мягкое! Давай возьмём с собой, можа понадобится…

         - Где? – Гаврила нащупал руками. – Да это собака дохлая! Тьфу! Тьфу! – Отплёвываясь, отволок Ефима в сторону.

         - Гляди, Гаврил, возле моих ворот чужая баба стоит! – Ефим резко остановился.

         - Как жа чужая, аль свою не узнал?

         - Нет! – Упёрся Ефим, - Не пойду туда. Она  хочет соблазнить меня супротив  закону, супротив жены моей. А я честный. – Разбуянился он не на шутку. – Не сдамся! У-у!

         - Да твоя это, я отсюда вижу, ить во всём городе больше нет таких!

         - Смотри, сюда идёт!

         Как ни  велик был  Гаврила, но  с  женщинами  связываться побаивался, поэтому отошёл поскорее в сторону.

         - Что же это ты, муженёк, али домой расхотелось? – Издалека начала  ефимова жена.- Уж сумел набраться! Глядите, люди добрые, кажный божий день приходит пьянющий! Жену не узнаёт!

         Ефим стоял, потупив голову и широко расставив ноги.

                                                                           ***

         «Что  же  теперь  будет? – Думал Михаил Фёдорович,  находясь  в  тёмном  подклете. Здесь же сидели братья Григорий и Андрей и сестра Мария Нагая, всё  время  плакавшая и причитавшая. – Одна  напасть за другой: смерть царевича не пройдёт даром для Руси. Нет, не пройдёт! Этот Бориска понаделает дел. Связан он  с сатаной, не иначе, как связан!  Ишь

понасылал людишек своих! Народу погубит! Ну, скажем, черни  поделом, ибо сама  на рожон полезла, никто не призывал бунтовать-то. Вот честные бояре страдают. А,  интересно, будут эти звери нас пытать? – Он посмотрел на Марию. – Она  же жена самого Иоанна Васильевича, а не кто-нибудь! А може и будут, кто знает их чёрные души и скудные умишки. Не выдержать мне изуверств! Ещё тяжельше смотреть на страдания сестры. Эх, не случись того рокового смертоубийства, видно уж Богом  заказанного  за грехи наши, не было бы и мытарств сиих!.. Не нравился всегда мне Годунов! Как его, всегда с опаской выбиравший себе приближённых, Грозный царь не  убрал вовремя  с пути своего? Не было б подобного на Руси. Чёрт возьми-то, всё-таки коварная штука – эта жизнь! Надо же,  всё  было так  хорошо и вдруг – на тебе!.. Страшно… Мне не выдержать…- Он  сжал голову руками. – Уже которую ночь снятся страсти, от коих  иной раз можно и не проснуться… Чем дальше, тем страшнее. Всё время слышатся шаги где-то за спиной, скрежет, будто топор точат…»

         Щёлкнул засов на обитой железом дубовой двери.

         - Михаил Фёдорыч, выходь на разговор! – В узком  просвете  стоял стрелец;   тонкий, яркий луч света поначалу ослепил Михаила Фёдоровича.

         «Вот она и дыба!» - Мелькнуло в голове Нагого.

         Лёгким ветерком пахнуло в лицо, когда он  вышел из подклета, и  не  было в природе ничего того, что предвещало бы страшное,  гибельное, о  чём  думалось  в  тёмном,  сыром подклете.

         - Отчего  это, служивый, так  вороньё кружит вон над теми стенами, что надо рвом? – Спросил он у охранника.

         - Висельники там… - Хмуро ответил тот.

         Мария Фёдоровна  не  переставала  молиться. Сейчас  у  неё на  душе уже не было ни былой  скорби  по  прошлому,  ни  страха  перед будущим, а было какое-то безразличие ко всему, что окружало её,  да была  ещё тяжесть на сердце от потери сына. Её  не  волновало то, что брата увели, она знала, зачем и что этого не избежать.

         Но что-то тревожное всё-таки затаилось внутри, когда Михаил долго не возвращался с допроса.

         Вдруг снова  щёлкнул  засов. Царица  вздрогнула, обернулась. В  дверях стоял охранник.

         - Мария Фёдоровна! Давай-ка это, собирайсь…

         Словно в туман окутанными оказались все последующие события. В голове  только и застыли слова годуновского указа, прочитанного дьяком:«А Марию Фёдоровну Нагую постричь  в  монахини  в монастырь на Выксе, что Череповецкого уезду!..»

         И  вот  уж скрипит  по ухабистой лесной дороге старая телега. Страшно стало Марии Фёдоровне, ведь она уже не царица, не жена Грозного царя, а монахиня! Всё  это не  могло уложиться в мыслях. Теперь будет она жить в глуши, вдали от людей, но всё равно  воспоминания о прошлом не смогут уйти от неё никогда!..