Глава 5

                                           Филарет Никитич

        Филарет Романов  в последнее  время жил  в  Ростове. Ярый  противник Годунова, он постоянно держал  связь  с  Василием Шуйским. Смерть Бориса принесла Филарету Никитичу продвижение по службе. Вскоре он принимает важный церковный сан – митрополита ростовского. Патриархом же всея Руси стал Гермоген.

         В конце апреля  тайно  собрались бояре и духовенство обсудить важнейший вопрос о самозванщине и борьбе с нею.

         - В нашем государстве нечистых людей, воров, лиходеев, хулящих истинного государя  нынче  слишком  много. Что делать,  бояре? – Вопросил  Василий  Иванович Шуйский, личность  которого  давно  уже  стала одной из первых среди кандидатур на царский престол. Право на  это определено  ему  боярами, как  родственнику  Анастасии,  первой  жены Ивана Грозного. – Надо доказать народу, что приведший шляхту – самозванец!

                                                   Василий Иванович Шуйский

         - Верно,  Василий Иванович, - вставил  кто-то из бояр, - ведь настоящий-то царевич в Угличе зарезался. Надо напомнить всем об этом.

         - Должен повиниться  я  перед  вами  и перед всем нашим народом. – С сожалением в голосе произнёс Шуйский. – неправду  я  доселе говорил. Не зарезался царевич тогда – его убили люди Бориски Годунова. Вы же знаете, не по своей воле я тогда действовал.

         - Да! – Поддержал  Гермоген. – Царевич – младенец.  Он – невинное  дитя,  загубленное рукою злодея. Не мог он сам зарезаться.

         - Как же ты, Василий Иванович, ранее мог утверждать обратное? –Продолжали удивляться бояре.

         - Да, я говорил это!–Шуйский даже встал, немного покраснев.–Я говорил. Но, вспомните, кто были  вы, кто был я, когда  сие свершилось. Борискина  рука держала всё! Ежели б я тогда сказал иное, не было б вас здесь, а меня  вы  бы нынче  не просили бы стать государем вашим! Я  тогда  спас наше дело! Вы  же должны  помнить, как  жилось боярам  в те  чёрные дни. Теперь  же  я  открыто говорю: царевича  убили  Битяговские. Годунов специально их подослал в Углич, а меня потом иное заставил говорить. Не моя то была воля.

         Бояре слушали, опустив головы.

         - Государь, позволь слово молвить. – встал Гермоген.

         - Говори, отец святой.

         - Я мыслю, надо дело это заново обследовать и разрешить.

         - Да, ты прав, отец Гермоген. – Кивнул в знак согласия Шуйский.

         - Комиссию в Углич надо собрать. – Подтвердили бояре.

         - Гермогена во главу!

         - Позволь, государь, - встал патриарх, - стар  я  для этого дела. Есть помоложе. Я вот  предлагаю митрополита Филарета.

         - Как, бояре, вы  мыслите  насчёт  Филарета Никитича? – Спросил  Шуйский,  теперь уже окончательно почувствовавший себя царём.

         - Подходит!

         - Давай Филарета Никитича!

         - Отца Филарета!

         - Отец Филарет, ты должен, - наставлял патриарх Гермоген, - освятить  мощи царевича  Димитрия  и  перенести их  в  Москву. Я же позабочусь, чтобы их предали земле здесь, в Москве в соборе Архистратига Михаила, как и полагает царёву сыну.

         - А для пущей надёжи надобно Марию Нагую призвать. – Добавил Василий.

         К концу мая в Углич приехала комиссия во главе  с ростовским митрополитом Филаретом. В ней были князья Воротянский  да Пётр Шереметев с дядьями Димитрия Андреем и Григорием Нагими.

         На Собоной площади Кремля собралось много народу. Люди непонимающе переглядывались, обсуждая происходящее.

         - Видал, экая свита подъехала! – Сказал кто-то в толпе.

         - А енто кто?

         - А бог его знает…важный кто-то!

         - Митрополит енто ростовский Филарет…

         - А-а-а!..

         - Э, угличане! – Закричал  во  всю мочь глашатай. – Люди служилые и  работные! Государевы люди и холопы! Сия  комиссия  высокая назначена  государем Василием Иванычем для решения важного государственного вопроса. Московское царство претерпело многие  беды, о  коих  скорбит  вся  земля русская. Самозванец разорил казну и стольный град Москву. Государь наш, Василий Иванович стоит  на  том, чтобы  не  было более самозванщины – этой беды всего народа русского.

         Потом  говорил Митрополит Филарет, как  страдал  за нас за всех маленький царевич Димитрий. Невинно убиенный теперь он станет святым  земли Русской, для чего подобает похоронить его в Москве, рядом с отцом его государем Иоанном Васильевичем.

         Народ зашумел.

         - Эй, Ванюша, - спросил Ефим стрельца (пролетевшие годы словно не  тронули балагура Ефима): трое друзей в этот были на Соборной площади, - а нет ли тут обману?

         - А кто его знает! – Ответил Иван. – Только нам-то мало проку, всё одно – обман или не обман. Народу-то не легче.

         - Это точно,  Иван! – Кивнул Гаврила. – Нам-то что. Помнишь  тот год, как  царевича убили – ничего не изменилось. Нынче вынут его из могилы или не вынут – всё одно!

         - А я вот думаю, - продолжал Ефим, - можа опять власть переменится…

         - Тсы-ы!  Замолчь! – Прервали  его   друзья. – Ишь, разговорился!  Услышат – штаны снимут – больно хорошо будет!

         Над всем городом разливались колокола, когда начали  раскапывать могилу. Звучали они так  надрывно  будто беду большую предвещали. Как вынули гроб (а он, пролежав целые пятнадцать лет в земле, даже тленом не тронулся), так сразу уложили его в большие носилки, обшитые дорогой парчой.

                                                      Носилки XVII в. УГИАХМ

         Толпа расступилась. Носилки внесли в Спасо-Преображенский. Туда вошёл и митрополит Филарет. Там  началось богослужение с освящением  мощей царевича. Люди  заглядывали в раскрытые двери. После молебна  подняли носилки на руки  и стали выносить из храма. Им преградила дорогу толпа, требуя открыть мощи. И тут народ увидел, что мощи-то совсем не истлели!

         - Не дадим святой прах!

         - Не дадим! – Вдруг закричали угличане.

         - Пущай у нас остаётся! Мы за него страдали! Нам теперь он в помощь!

         - Оставьте святого!

         Вперед вышел князь Пётр Шереметев:

         - Угличане! Отпустите царевича в Москву! Мы хотим народу показать святые  мощи, а ежели не покажем, горе может случиться!

         - Каким горем ты нас, боярин, пугаешь?

         - Ежели мы не покажем святые мощи жителям Московии, - обратился  к  народу митрополит Филарет, - снизойдёт сатана на Русь в образе нового самозванца.

         - Скажите слово к черни, не то взбунтуется ещё! – Негромко потребовал  боярин  Воротянский от Андрея и Григория. – Только этого нам сейчас ещё не хватает.

         - Люди! Братья! – Закричал  Андрей. – Поверьте  мне, я  же дядя  Димитрия! Меня-то вы знаете. Отпустите святые мощи в Москву, и вы сделаете сиим благо. А мы за вас помолимся.

         Нагие встали на  колени перед народом; Филарет осенил толпу крестным знамением.

         Долго ещё уговаривали угличан; горожане окружили  носилки, а они будто приросли к земле.

         В окно постучали. Марья выглянула.

         - Кто там? – Спросил её Иван.

         - Кто же ещё! Товарищи твои. – Недовольно ответила жена.

         Иван подошёл к окну. Увидев его, Гаврила и Ефим  замахали руками, вызывая Ивана на улицу. Иван надел однорядку, вышел. Уж вечерело.

         - Можа в избу? – Спросил Иван.

         - Да не! Дело уж очень секретное! До того секретное,  что ежели твоя жена услышит, то хлопот не оберешься. – Начал Ефим.

         - Давай лучше посидим тут, на скамейке под окном. – Сказал Гаврила.

         - Чё йта, робяты, у вас за разговоры тайныя? – Спросил, улыбаясь, Иван.

         - Мысль, Захарыч, у нас есть… - Продолжал Гаврила.

         - Дай лучше я скажу! – Засуетился Ефим. – Больно уж ты нерасторопен, Гаврила.

         - Ладно, говори. – Засмеялся чернобородый добродушный верзила.

         - Ты знаешь, Захарыч, идём мы  с  Гаврилой в Москву. Ить мощи святые завтра понесут. Уж больно охота в стольном граде побывати. Мы уж вон пожитки собрали. Меня баба аж сама прогнала: «Поди, - говорит,- чёрт, с глаз моих долой!»

         - А чё ко мне явились? – Спросил Иван.

         - Как это чё?! – Возмутились друзья. – С нами, неужто, не хошь?

         - Я бы и пошёл…

         - Вот так ты всегда! А самому, небось, охота?

         - Охота. Так ить со службы-то не отпустят.

         - Это верно! Не отпустят.- Вздохнул Ефим. – А без тебя плохо.

         - Ну да ладно! Придёте назад и всё расскажете. Только без вранья, понял, Ефим.

         На следующее утро колокольный звон залил весь город.

         Вышел  митрополит, сияя  золотым  крестом  в  вытянутой  вперед руке и усыпанной драгоценными  каменьями  митре; за ним  шло ещё  несколько  священников, бояре Нагие, кназья Воротянский и Шереметев. Потом появились люди, несшие на себе парчовые красные носилки. Всё это время, не умолкая, играли колокола.

         Процессия шла по коридору из расступавшегося народа.

         Когда  прогрохотали обозные тележки, повозки, народ  стал  примыкать  к  шествию. Некоторые, пройдя немного, отставали, другие шли упрямо вперёд.

         Вскоре колокольный  звон стал стихать – город всё удалялся и удалялся. Дорога уходила в дремучий лес.

         Уж  несколько дней продолжалось  это шествие. В городах, селах, через которые оно проходило, высыпал  на  улицы  народ, колокольный звон заполнял воздух, рассыпаясь отдельными переливами, потом снова собираясь в мощные звуковые потоки, которые то удалялись, то приближались.

         - Эх! Век бы так и шагал. – Воскликнул Ефим. – В  ногах такая лёгкость, что никаких привалов и не надо! А сколько времени пройдём? Как ты думаешь, Гаврила?

         - Год! – Рассердился Гаврила за то, что всё время болоболивший Ефим перебивал его мысли.

         - Ты что, год это много! – Серьёзно возразил Ефим. –Я на такое время из дому никогда не уходил. А у меня  и  припасов-то  всего на несколько дней! Кабы знал, я бы и не собрался!

         - Да успокойся ты, Ефим! – Смеясь, перебил Гаврила. – Это я пошутил.

         - Разве можно так шутить! Я чуть было назад не подался.

         - Не беспокойсь, Ефимка, вскоре дойдём. – Повторил Гаврила.

         - А вот интересует меня, сколько вёрст будет до этой самой Москвы?

         - А зачем тебе?

         - А я сам прикину, за какое время лично бы я сумел дойти, чтобы сил хватило.

         - А мне ты не веришь? – Засмеялся теперь Гаврила.

         - Нет, и тебе верю, но самому лучше знать, как-то надёжнее.

         - Кар-р-р! – Издали гортанные крики сидящие на высокой чёрной ели сгорбатившиеся огромные вороны.

         - Тьфу, анчихристова птица! – Ефим перекрестился. – Не люблю я их, недобрая у них душа. Вот из пташек более всего мне нравятся воробьишки.

         - Родня, вот и нравятся.- Засмеялся Гаврила.

         - Почему родня? – Не понял Ефим.

         - Те, как и ты, тоже всё время чирикают.

         Окружающие разразились смехом.

         Вскоре, через несколько  вёрст митрополит  и  вся знать сели  в повозки. Носилки поочереди несли пешие, потом и их поставили на специальную телегу.

         Неожиданно хлынул дождь, какой-то  холодный,  проливной. Ели  казались ещё сумрачнее от потемневшего над ними неба. Они стояли будто богатыри, укрывая своими тяжёлыми широкими лапами спрятавшихся от стихии людей. Под тяжёлыми водными  потока-ми гнулись тоненькие осинки и берёзки, отчего почему-то становилось их жаль.

         - Чёртова погода! – Сказал, ёжась, Гаврила. – Как знала, что мы в такой путь пустимся!

         - А ты думал, не знала!- Ещё как знала. Только  ведь не  в  этом-то  дело. Вы, робяты, подумайте, ведь столько дней идти, а погодка-то, она того, не раз переменится. Во как!

         - Да ни чё, у нас вторые рубахи есть. Перевденем и всё. – Засмеялись окружающие.

         - Правильно, - продолжал Ефим, радуясь, что теперь его не только один Гаврила слушает, - Только  вот  как сушить мокрое будете? Али  к  горбу своему приладите жёрдочки, развесите порты и будете как живая сушильня!

         Снова все засмеялись, – это как-то согрело.

         К месяцу  июню лета 7114-го процессия  подошла  к  стольному  граду. Колокольный звон заполонил московское небо. Удивительными  красками играли переливы огромных и крошечных колоколов, колокольни будто переговаривались друг с другом.

         Митрополит Филарет  сошёл  со  своей повозки  и пошёл впереди носилок. В руке он нёс  небольшой  золотой  крест, блестели на солнце его парчовые, шитые золотом и серебром риза и епитрахиль, высокая с драгоценными самоцветами митра.

         Из Москвы  вышли  встречающие. Столь многоликая  и  пёстрая толпа возглавлялась московским правительством, впереди которого шёл царь Василий Иванович Шуйский, рядом  с  ним – инокиня Марфа. В  чёрной монашеской  рясе последняя  жена грозного царя, Мария,  заметно постарела. Перед ней  опустили  наземь  носилки,  открыли  покрывала  и сняли крышку гроба. Царевич лежал там, будто вчера похороненный.

         - Сынок!.. Димитрий!.. Душенька неповинная!.. За  что страдать заставили тебя  злые вороги?

         К носилкам подошёл царь.Он знаком указал одному из передних носильщиков, встал сам под перекладину, перекинув через плечо ремена.

         Процессия двинулась в Москву, к  ней примыкали новые и  новые толпы посадских и стрельцов, государевых людей, юродивых и крестьян из окрестных деревень.

         Пройдя  через  весь Земляной  и  Белый город,  мимо Пушечного двора  двинулись на Красную площадь. Царь нёс носилки, не меняясь всю дорогу. И народ видел это.

         Через Фроловские ворота внесли святые мощи  в Кремль, направляясь  к  собору Михаила Архангела. Вокруг Архангельского собора также стояло множество  москвичей. Мария  Фёдоровна  Нагая, шедшая  рядом  с прахом  сына, всё  время плакала. Войдя в собор, опустили носилки на пол.

         Царь Василий Иванович встал рядом и, опустив голову, произнёс:

         - Мало прощенья твоего, святая душа, твоего и народа нашего! Вина моя велика, она в несправедливом осуждении гибели твоей! Пусть наказан будет в преисподней Бориска-клятвопреступник, толкнувший меня на клевету невинного дитяти! Каюсь и молиться буду за тебя, пока жизнь не оставит моей плоти.

         Закончив, он вытер слёзы и отошёл в сторону. Мать же плакал всё это время у гроба, тихо приговаривая: «Господи, прости моё пригрешение!» Потом произнесла:

         - Виновны все мы перед тобой, сын мой! Ибо признали царём  назвавшего себя  именем твоим. Я же молчала, зная, кто он. Ибо боязнью своею думала спасти плоть свою, но не смогла спасти душу. Пусть покарает меня Господь!

         Под торжественное пение  на  клиросе и звон московских колоколов, проповеди Гермогена  и  Филарета  и причитания  матери останки царевича захоронили в Архангельском соборе, на одном из самых видных мест.

         Как-то Филарет зашёл  в  Архангельский собор. Там уже стоял Гермоген. Больше никого не было.

         - Упокой  души усопших! – Перекрестился  на  иконостас  Филарет.– Доброго  здоровья, отец Гермоген.

         - Тебе  также, отец Филарет. Какая  нужда  привела  тебя придти сюда в столь ранний час? – Спросил патриарх.

         - Хочу помолиться за усопших отцов наших, кои разделили свой удел здесь, во храме Архистратига Михаила.

         - Думы наши едины, отец Филарет. Это хорошо! Давай-ка вместе посмотрим на историю рода государева.

         По всему  храму  рядами  располагались  огромные надгробия, вытесанные из белого камня. Патриарх и митрополит подошли к тому месту, где у южной стены, возле той части алтаря, напротив входа были могилы великих московских князей.

         - Вот отцы Московии. – Гермоген указал на могилы князей Даниила Александровича и Ивана Данииловича.

         - Да, они не жалели ни крови своей, ни богатства ради града своего и народа своего.

         - Сил они потратили множество великое.Памяти достоин сын Ивана Димитрий, великий князь, - продолжал Гермоген, подойдя  к могиле Димитрия Донского, - проучил он поганых агарян.

         - Но что ни говори, отец Гермоген, слава же государя Ивана Васильевича, сына Василия Васильевича, никем  недостижима. Он  же изгнал ханов из Московии, им же обретены новые земли, он же и немцев заставил нас бояться.

         - Да, это так! Но при дворе  его  не было такой строгости, как у сына его Василия или же, тем паче, внука Ивана Василича. Помнишь, отец Филарет, какие  козни  строила  жена государя Софья?

         - Да, и что печальнее всего, отец Гермоген, - сказал митрополит, подводя патриарха к третьему  ряду, где  на  девятой гробнице  в  третьем ряду было написано: «Въ лето 7012³⁵, преставися благоверный  Князь Великий Дмитрей Ивановичь,  внукъ Великаго Князя Ивана Васильевича всея Русiи». А сбоку ещё:«Кая житейская пища пребываетъ печали непричастна? Кая ли слава стоитъ на земли?», - так это то, что все козни несправедливые да раздоры между знатными вельможами, желающими насладиться властью, отражаются  на детях.

         - Это так. Но не мог благочестивый  государь  противостоять Софье из-за её своенравия. Она же воспользовалась его смертью и извела неповинного княжича в Угличе вместе с матерью его.

         - Я  мыслю, отец  Гермоген, будто  судьба  нынешнего  царевича  Димитрия  схожа  с судьбой внука великого князя Ивана Васильевича.

         - В Угличе же извечно вершились злодеяния супротив государей. Помнишь, отец Филарет, князя Василия Васильевича туда же заточили, княжича Димитрия Ивановича, королевича Густава, сына  шведского  короля Эрика Годунов  тоже  туда же. Борис же Годунов более всех сотворил злодеяний. Опять же в Угличе многие хулители государевы жили.

         - Ты говоришь об князе Андрее Васильевиче? – Спросил митрополит.

         - Да, они с Борисом Волоцким в Угличе замышляли недоброе супротив брата своего, князя московского Ивана Васильевича. Поговаривали, будто они в заговоре с Литвой были.

         - Да как же их тогда захоронили здесь?

         - А простил Андрея Васильевича великий князь после его  смерти в Переяславле.³⁶

         Справа  у  входа  была могила, на  которой написано: «Въ лето 7002.³⁷ Ноября въ 6, преставись благоверный Князь Андрей Васильевичь Углецкой большей».

                                                                        ***

         Правление Василия Ивановича началось с деяний странных и противоречивых. Уби-того  в Угличе царевича  канонизировали, сделали святым. Казалось, что ж тут такого? Но не обошлось опять без происшествий. Поговаривали, что будто и не царевича вовсе в Москву-то принесли: у настоящего де и косточки все сгнили, а зарезали одного мальчонку-поповского сына, - вот и оказались мощи нетленными.

         Чудно и то было, что бывшая царица уж во второй раз признала сына. Сначала  в Самозванце, а теперь вот в покойнике.

         Была ещё промашка  у  Шуйского. Тогда, когда  убили Самозванца, Марина Мнишек вовсе  не сбежала, как подумал  в  горячности  Лжедимитрий. Василий Шуйский  приказал арестовать её  и отца  Юрия Мнишка  и  велел отправить всех полоненных  в Ярославль. С ними  прибыло свиты  и  слуг  триста семьдесят пять человек. Пленных поселили в четыре дома  за земляным валом. Охраняли их триста стрельцов. Только поляки жили вольготно и даже начали наглеть, вступали в ссоры с русскими.

         Мнишки постоянно засылали гонцов, которые привозили им самые свежие новости о том, что происходит вокруг. Так и распространился  о приближающейся новой смуте.

         Вот тут-то Шуйский взял и отпустил Мнишков домой, в Польшу. Правда, сначала потребовал от Марины слово, что та больше не будет признавать никаких самозванцев и называть себя русской царицей.

         То ли такой легковерный был новый царь, то ли ещё что, но Россию ждали новые испытания, более ужасные, чем те, от которых она ещё не оправилась.

                                                                        ***

         Утро собирает народ на площади. Все заняты  каждый  своим делом: кто продаёт, кто покупает, а кто дурака валяет. Ефим  и  Гаврила пришли  на   Красную площадь, где толпы суетящихся, кричащих людей переливаются, будто волны беспокойной реки.

         - Ты погляди, какая  лепота! – Восхищался  Гаврила. – У нас ведь таких базаров и видом  не  видывали! Поглади-тка, Ефимк, вон цветастый  платок. Как, Ефим, жене моей подойдёт?

                                        Одежды горожан XVII в. УГИАХМ

         - Гаврюх! Подь сюды! Глядь, какие узорные запоны³⁸ делают здешние ковали! – Воскликнул Ефим.

         - Да! Красота!

         - А ты бы смог такую-то?

         Гаврила задумался, почёсывая затылок.

         - Я – не знаю, а вот отец смог бы. – Признался кузнец.

         - Ну, отец у тебя в этом деле собаку съел.

         - Вот приду домой, испробую.

         - Ишь ты! Ну и базар! – Продолжал восхищаться Ефим. – Прямо не знаю, чего  и  купить, – глаза  разбегаются. И  это хорошо,  и  это  подходит, а  это  уж  совсем  диковинная вещь!

         - Чё ж  тут  говорить – богат стольный  град, и  народ  здесь от бедности, по всему, не помирает.

         - Стой! – Послышался окрик сзади.

         Гаврила оглянулся.

         - Стой, лихоимцы! –Кричали трое стрельцов в красных кафтанах; они бежали следом за Ефимом и Гаврилой, держа наперевес тяжёлые бердыши.

         - Какие же мы лихоимцы, братцы! – Попытался отшутиться Ефим.

         - Знамо какие! – Грозно заявил старший. – А ну пошли в Приказ!

         - Что ж мы сделали-то, люди добрые? – Спросил Гаврила.

         - Я те покажу, чё сделали! Замолчь! – Осадил бородач в высоком шишаке на голове.

         - Гляньте, разбойных людей ведут! – Шумела вокруг толпа.

         В Приказной избе сидел за столом дьяк, рядом на скамейке отдыхали два здоровяка с засученными  на  волосатых  руках рукавами. Ефима и Гаврилу ввели в эту избу, когда эти трое беззаботно над чем-то смеялись, попивая из ковшей квасок.

         - Примай, Епифан Ондреич, первых посетителей! Разбойные.– Уверенно сказал стрелец в шишаке. – Вон Антипка докажет на них, а мы пойдём. Антипк, останьсь!

         Молодой стрелец с выглядывавшей из-под шапки кудриной сел на лавку. Гаврила заметил, что у того ещё только-только пробивались молодые рыжие усы. Парень всё время улыбался, что-то рассказывая двум бугаям. Те тоже заржали во всю избу.

         - Тиша! – Прикрикнул дьяк. – Так. Слушать будем. Рассказывайте, чего и  как  сотворили? – Обратился теперь к Ефиму и Гавриле.

         - Чего ж  говорить-то, мил человек! – Начал Ефим. –Ни о каких разбоях мы и слыхом не слыхивали, лихих людей и видом не видывали…

         - Я не спрашиваю, видывал ли ты кого, слыхивал ли. – Оборвал  дьяк. – Я  ясно спрашиваю, что сотворили?

         - Как же так, мил человек, ни за что, ни про что…

         - Я те не мил человек! – Стукнул по столу кулаком дьяк. – Говори ты, Антип!

         - Давече приходил пятидесятник, говорил, будто люди нечистые с дурными мыслями приходят  в  город, всё  разведывают  да шпионят, где да как чего в Москве находится, где кто живёт, народ  мутят. Будто  где-то  подымает тех  лихоимцев  на бунт мужик какой-то. Вот верные люди и показали нам этих-то, покуда они на базаре шныряли.

         - Да мы ж вообще в первый раз в Москву-то попали! Кто ж нас мог узнать.

         - Замолчь! – Опять стукнул по столу дьяк. – А ты, Антип, продолжай.

         - Вишь, говорит, впервой в Москве! А как же, всё верно. Не  будут  же  они посылать того, кого быстро узнают.Ну вот, увидали мы их и айда за ними. Десятник кричит: «Стой!» А они хоть бы ухом повели! Он снова: «Стой!» Только тут  они остановились, стали  отпираться, будто ничего не знают.

         - Не воры мы никакие!

         - Почто напраслину возводишь! – Пытались возразить задержанные.

         - Замолчь! – Крикнул дьяк. – Так, Антипка, как только Фёдор  да  Евстафий выпорют их, то сразу  их веди  в правый подклет, где сидят все воровские. Федь, по две дюжины палок кажному.

         - Хорошо, Епифан Ондреич.

         Вышли во двор.

         - А ну раздевайсь! – Начал срывать однорядку с Гаврилы Фёдор.

         - Не замай! – Отдёрнул плечо тот.

         - Я те покажу, не замай! – Фёдор ударил в лоб Гаврилу.

         Ох, до чего не  любил таких  шуток  этот  медведь! Со  всего размаху ударил Гаврила Фёдора в зубы. Тот отлетел  к  каменной стене и упал наземь.  Подбежал Антипка, но удар в висок сбил и его. После этого удара Антип так и не встал.

         Сплюнув выбитый зуб, Фёдор вскочил  и со злобой начал махать руками, в это время на помощь прибежал Евстафий да ещё кто-то. Скрутили, раздели, привязали к столбам и с огромным наслаждением всыпали не по две, а по четыре дюжины палок.

         Втащили в подклет, бросили на холодный пол. К ним подошли несколько человек.

         - Здорово вас, братки! – Произнёс один.

         - За что йта? – Спросил другой.

         - Не знаем…- Еле проговорил, вставая с полу, Ефим.

         - Не понятно, как это не знаете?

         - Да так! Ни за что!

         - Бывает. – С лёгкой усмешкой сказал второй.

         - А всё-таки, за что? – Продолжал первый.

         - А за то, что и мы им вложили…

         - И здорово? – Усмехнулся опять второй.

         - А ты-то чё всё спрашиваешь, как шпиён, али хошь, чтоб я на тебе показал, как?– Не вытерпел Гаврила.

         Тот посмотрел на огромные в кровавых ссадинах кулаки и замолк.